Двадцатилетний провинциальный обалдуй Леня (Александр Яценко), гопник с сонными глазами поэта-мистика, ищет, что называется, свое место в жизни. Вылетев с купленного американцами завода, то пробует торговать на рынке обувью, то подается в маляры (где не проработает и дня, законно устрашившись сугубо женского коллектива). В результате сравнительно надолго погружается в тихий ад дорожных работ в живописной компании человека-ведра и совсем уж феерического человека-пестика, уменьшенного в размерах и адаптированного к русской глубинке аналога великана из бартоновской «Крупной рыбы». Не отягощенная особенным саспенсом и поначалу, далее история течет неспешно и ровно, как некрупная река, – драйва в ней не больше, чем в собственно дорожных работах, последовательном закапывании и раскапывании кабеля у Венедикта Ерофеева или конвейерной расфасовке огурцов в «Фактотуме».

При этом перед нами, кажется, лучший российский фильм года.

Дремотный провинциальный быт вообще в последнее время попал под пристальное внимание отечественного кинематографа, и это свидетельствует о его (кинематографа, понятно, а не быта) регулярно поминаемом расцвете куда убедительнее, чем сборы «Дневного дозора» и количество эффектов в амбициозном мусоре типа «Обратного отсчета». Трехминутная сцена, где Леня и его товарищи с нарастающим ужасом наблюдают за маневрами бесприютного полиэтиленового пакета, который ветер гонит по дорожным ухабам в их сторону, завораживает куда больше, чем сколь угодно динамично снятая погоня. Ощущения от «Свободного плавания» – это как если долго слушать убогий,пусть и не лишенный известной прелести ларечный ширпотреб, а потом по наводке добрых людей ознакомиться, грубо говоря, с шедевром. По сравнению с «Эйфорией», взрывами эмоций и нервами поверху напоминающей чересчур истеричный цыганский романс, или недавней трагикомедией «Граффити», в которой, несмотря на честный пафос, имеется все-таки элемент коммерческого шансона, «Свободное плавание» выглядит исключительно хорошо придуманным (но без прохладного чисто умственного расчета) и безупречно сыгранным фортепьянным этюдом.

Леня – ближайший (но менее по юности лет пьющий) родственник лирическим героям Венечки и Чарльза Буковски, и все здесь происходит в полном соответствии с этическими законами жанра: медленно и неправильно. Колдобин на улице Нины Барсуковой, что существует в реальном городе Мышкине, сколько не засыпай их битым кирпичом и не трамбуй диковинным первобытным инструментом (которым как раз и орудует человек-пестик), меньше не становится, они так и тянутся в кадре до горизонта. Проржавевшие автобусы и фургоны увозят в натурально метафизическое никуда эпизодических пассажиров, а обозначенный редкими, но точными пунктирными штрихами роман Леонида с местной красавицей, известной как Хрюша, она же Свинья, заканчивается ничем – как оно нередко случается в жизни. Мало-мальски связные фразы типа «Свинья, ты такая красивая» звучат проникновенной любовной лирикой, поскольку с диалогами в картине строго – как в анекдоте про Петьку и Чапаева, где Фурманов, имевший обыкновение изъясняться скороговорками, был отлучен от задушевных бесед на берегу речки за излишнюю болтливость. За Фурманова выступает жуликоватый романтик бригадир, чьи возвышенно-безумные речи («Мы все-таки дятлы дороги, надо, чтобы она, дорога, радовалась»), сталкиваясь с ответным гробовым молчанием собеседников, силятся, но не могут разрушить медитативную мышкинскую тишь.