«Я буду вместо-вместо-вместо нее, твоя невеста-веста, честное ё!!!», – орут два привидения в белых маскхалатах, весело волоча свои автоматы-пулеметы вслед за выжившим однополчанином, гуляющим со своей девушкой по мирной Среднерусской возвышенности. Двум павшим воинам-контрактникам не то что бы сильно весело, но жизнь продолжается, и смерть продолжается: парнишка пришел с войны, его дело дышать, их – таскаться за ним. Зачем? Спроси что-нибудь полегче, бурчит один из них на такие вопросы.

Александр Велединский снял «Живого» после «Русского». Слова для названий выбираются серьезные, ответственные. И, собственно, лучшее в его фильмах – напористая готовность ответить. Это даже не благие намерения, это решительность человека, который точно знает, о чем говорит и зачем говорит, – только подобной решимостью можно объяснить, скажем, «Ходит дурачок» Егора Летова в саундтреке фильма.

Зрителю же, как доброжелательному, так и не очень, предстоит сформулировать вопрос. Пошел парень на сверхсрочную – заработать на свадьбу. В немирных горах был ранен, друг вынес на спине, командир и двое других остались прикрывать и погибли. Попал в госпиталь, отняли ногу. Вышел, пошел получать бабки за службу, в военкомате пришлось дать откат, иначе денег не видать.

Как-то так вышло, что зарезал мздоимца, пошел голосовать на трассу, попал под джип.

Очнулся – а они тут, два укутанных в маскхалаты убиенных, видимые лишь ему и еще некоторым избранным. С их солдатскими шуточками и мертвыми желаниями – водки выпить, покурить, бабу. Потащатся за ним сначала домой, потом в Москву, будут ерничать, подкалывать, грустить, озабоченно смотреть на часы – какой день-то сегодня? Тридцать восьмой? Близко… А парень будет приглядываться к мирной жизни, равнодушно швыряться деньгами, пока не произнесет наконец: «Сейчас бы в горы…».

То, что война – отрава, хлебнул – не выплюнешь, это понятно. Поминать же балабановских «Брата» с «Войной», а также «Мертвеца» и «Лестницу Якова» – мелко и нехорошо. Велединский снял свой фильм, и ковыряться в генеалогии «Живого» – дело лишнее. Но, отсмеявшись шуткам неживых бойцов, подивившись прихотливости актерской биографии братьев Чадовых – Андрея, сыгравшего собственно живого, и Алексея, сыгравшего священника, – начинаешь осторожно ощупывать эту историю, словно тот самый живой нос на мертвом теле.

Не в поисках подвоха – подвоха нет.

Просто «Живой» – словно ведро с гайками.

Каждую по отдельности есть куда прикрутить. А вместе – громыхание. Два самых сильных образа – сшибающий рубли алкоголик, у которого так горят трубы, что он без всякого удивления видит и бойца, и его мертвых друзей, и медсестра из санбата – две-три реплики и застывший взгляд, когда закрашивает наивную похабень, нацарапанную раненными пацанами на стене. Самая чистая нота – два бойца, потерявшиеся между здесь и там, таскающие свое огнедышащее железо, как вериги.

Все остальные – фигуры речи, нравоучительные персонажи притчи. Александр Велединский воткнул лопату в нужное место, и оттуда поперла горячая магма вины, стыда и много еще чего важного.

Прикрутить к такому потоку турбинку, чтобы крутила колеса фильма, – дело трудное, страшное даже, не у всех получается.

Потекло во все стороны, воспламеняя как самое больное, нутряное, так и пафосный фитилек, забегали, спасаясь от пожара, какие-то вовсе не нужные людишки, затянуло гарью стройную историю, оскорбляя логику, вкус и чувство меры бестолковыми деталями.

Поводив кругами по мирному лимбу, «Живой» приводит на кладбище, где грохочут громы, идет дождь, твориться жуть и поется долгая заупокойная молитва. Это надо просто переждать.

Как отгрохочет и отпоет, наступит тишина, в которой станет слышно наконец, что все убитые на войне – мученики. Соображение не новое, но что-то все ни у кого времени не хватало это сказать.