В такие постеры, как у «Антител» – с голым господином и кровавой кляксой на белоснежном кафеле, обычно заворачивают разделанные маньяками человеческие внутренности, самих маньяков с их комплексами недоучившихся хирургов, распухшие шнобели полицейских, которых долго водили за нос, и прочие макабрические глупости в духе какой-нибудь «Пилы».

Зачин фильма ожиданий не обманывает.

Голенький немец, сделав кровопускание очередному юноше, живописует кровью на холсте какую-то готическую чушь, потом отстреливается от неумелого полицейского наряда, вызванного живущей по соседству фрау, сигает в чем мать родила в окно и красиво носится по крышам, пока не падает в мусорный бачок. Абсолютно раммштайновский ноктюрн увенчан, ко всему прочему, еще и обязательной в таких случаях пиротехникой из горящих факелов, так что, настроившись на волну сентиментальных германских ужасов, на ней и смотришь «Антитела» вплоть до самого финала, но больше по инерции – на десятой минуте на экране разворачивается зрелище совсем другого жанра.

Вообще-то разворачивается оно намного раньше, когда раммштайновский маньяк в порядке самообороны стреляет из двустволки во входную дверь, проделывая в ней две дыры диаметром с большой генномодифицированный арбуз идеально круглой формы. Настолько идеальной, что, даже не будучи экспертом по баллистике, не трудно догадаться, что никакое крупнокалиберное оружие таких правильных геометрических фигур в листе фанеры проделывать не способно в принципе. А вот немецкая педантичность, вооруженная циркулем, лобзиком и каким-нибудь сверхисполнительным ассистентом режиссера, способна даже очень.

Именно из этих-то идеальных окружностей, которым позавидовал бы сам Да Винчи, и нужно было рисовать постер, который передавал бы дух «Антител» с наибольшей адекватностью.

Маньяка отправляют из мусорки в тюрьму, а главным героем делают тормознутого деревенского участкового, которого его соплеменники давно и дружно гнобят за нераскрытое убийство местной девушки. Узнав об аресте киллера, бедолага большую часть фильма курсирует между своим колхозом и абстрактным немецким мегаполисом, где пытается помочь следствию, выбив из маньяка признание в убийстве. Пообщавшись с душегубом, которому не дают покоя лавры Ганнибала Лектора, а потом и с мегаполисом, полным соблазнов в виде дорогих костюмов и бутиковых продавщиц с порочным ртом, герой возвращается в деревню, где тоже все не слава Богу: мутные фермеры плетут непонятные интриги и отказываются сдавать анализы на ДНК, родного сына уличают в эксгибиционизме, а священник почти отказывает в таинстве причастия, так что нашему участковому приходится долго ждать своей облатки, стоя с широко открытым ртом.

Вот так, методично и неспешно, раскачиваются немецкие «Антитела», осуществляя смычку между городом и деревней по вполне предсказуемым маршрутам, пропиленным все тем же циркулем и лобзиком. Чтобы, застряв минут на двадцать где-то между «Молчанием ягнят» и «Охотником на людей», окончательно порвать с макабром в пользу богоискательства с обширными цитатами из Библии, которую под финал зачитывают вслух почти страницами.

Если смотреть на все на это через два упомянутых пулевых отверстия, то можно испытать даже нечто вроде изощренного стереоэффекта, совмещая Кьеркегора с кровожадным Хопкинсом немецкого розлива.

«Раммштайн», конечно, жаль, но и такой расклад имеет право на два часа экранного пробега. И впрямь: вот за океаном, например, предпочитают работать бензопилой, к востоку от Эльбы надирают жестью задницы, а просвещенной Европе в самую пору клепать мудреные «Антитела». Почему бы и нет, в конце концов?